Философия войны
Август Фауст
Мюнхен, 1942
Говорить сегодня о философии войны – не покажется ли это претенциозным? Тот, кто, как автор, был на прошлой войне простым солдатом, а в нынешнюю не был на фронте, не обладает широтой кругозора, необходимой для того, чтобы ощутить ее во всей реальности. Поэтому сразу встает вопрос: что такое «философия» войны?
Преподаватель философии в немецком университете должен исходить из того, что существует научная философия. Если философия – наука, значит, она обращается, в первую очередь, к разуму. Но тот, кто пытается понять суть настоящей философии только с помощью раздумий, поймет ее лишь поверхностно. К сожалению, многие студены зубрят философию лишь затем, чтобы сдать экзамен. Мой учитель, философ Риккерт говорил, что вокруг таких зубрил трава расти не будет. Он имел в виду, что смысл и жизненное значение любой настоящей философии теряются, если ее просто теоретически заучивают.
Но истинная философия никогда не является только наукой, она выражает нечто более глубокое и всеохватывающее, то, чего наука хотя и касается, но не может выразить в понятиях. Это нечто мы называем мировоззрением. Оно захватывает всю личность человека, взывает к его сердцу и воле, зовет к действию, к служению чему-то высшему, чем мы сами. Задачи любой настоящей философии определяет ее связь с мировоззрением. Ее задачей не может быть передача чисто теоретических знаний, никого ни к чему не обязывающих.
Поэтому задача «философии войны» не только объяснить чисто теоретически, что такое война и что она значит сама по себе, но и показать, что она значит для нас. Мы только тогда по-настоящему поймем ее, когда не будем безучастными наблюдателями, смотрящими на нее из безопасного укрытия. Необходимость личного участия в ней – главная проблема философии войны. Отношение к войне имеет решающее значение не только для философии войны, но и для любой настоящей философии вообще, потому что война ставит перед нашим народом вопрос: «Быть или не быть?»
Правда, такое понимание сути философии не является само собой разумеющимся, поэтому мы вкратце коснемся и других мнений на этот счет. Часто говорят, что философия как «царица наук» в большей степени, чем все конкретные науки, должна служить только истине, одной безусловной истине, которая существует от века, независимо от нас, сама по себе. Но эта абсолютная истина, к сожалению, недоступна нам, людям. Поэтому, например, католическая философия призывает на помощь божественное Откровение, а предметом философии считает так называемые «вечные» проблемы, которые одинаковым образом стоят перед всеми народами во все времена и рано или поздно должны найти якобы окончательное решение. Поэтому католическая философия любит называть себя «вечной философией». При таком мышлении системы философов прошлого разбиваются на мелкие куски и из них потом составляется мозаика из якобы вечных вопросов и ответов. Разумеется, результатом является полное выхолащивание мировоззренческого содержания, столь важного для философов прошлого, и замена его христианским Откровением. С началом современного естествознания снова встал вопрос о доступности абсолютной истины. Тем не менее, до последнего времени продолжались попытки сохранить ту предпосылку, что есть так называемые «вечные проблемы» философии, то есть вопросы, на которые представители разных народов и разных эпох отвечали по-разному, а окончательные ответы, возможно, никогда не буду получены. Но при таком дроблении на отдельные, якобы неизменные вопросы любое целостное мировоззрение невозможно. Открываются разные, вполне оправданные возможности философствования. Каждый волен выбирать, на какие вопросы ему отвечать, а на какие нет, - никаких внутренних обязательств. Считается даже признаком особой научности, философствовать без мировоззрения… В принципе, речь идет всего лишь о секуляризации той цели, к которой стремилась в Средние века католическая «вечная философия».
Но обе эти установки ложны уже потому, что жизнь постоянно обновляется и ставит перед философией все новые задачи. Неправ был рабби бен Акиба, когда говорил, что нет ничего нового под солнцем. Под солнцем есть только новое! Конечно, если не принимать всерьез современные задачи, относиться к ним безучастно или якобы объективно, может создаться видимость, будто стоящие перед нами задачи и особенно так называемые проблемы философии всегда были и останутся одними и теми же… Научный характер философии не ставится под вопрос в результате отрицания вечных проблем. Но философия обязана служить жизни в ее постоянно обновляемых формах.
Отсюда следует очень важный вывод, касающийся философии войны. Война в единственном числе, как будто есть только одна, время от времени повторяющаяся война, это абстракция. На самом деле войны вообще нет, как нет человека вообще, всеобщей вечной философии и тому подобное. Есть только войны во множественном числе. И каждая из них – особого рода, каждая уникальна. Делая упор на уникальности каждой войны, мы затрагиваем очень важный для мировоззрения и философии момент. Если каждая война ставит новые, непредсказуемые задачи, это означает риск для каждого, кто в ней участвует. Она требует все новых и новых решений, особенно серьезных, если речь идет о жизни или смерти целого народа. Это определяет и нашу позицию. Мы должны отказаться и от привычных мыслей.
Чем больше становится ясным характер этой войны, тем больше она выявляет свою неограниченную или, как любил говорить наш величайший военный философ, Карл фон Клаузевиц, «абсолютную» форму. Поэтому уникальные сами по себе войны могут выражать в большей или меньшей степени сущность войны вообще.
Были войны, которые велись князьями просто от нечего делать. Были войны, которые велись правительствами государств с помощью наемных войск. Были войны, в которых сражались большие армии, но гражданское население считалось не участвующим в войне. Штатские и сами могли считать, что война их не касается.
Такими были почти все прошлые войны, включая и Первую мировую, которую, я полагаю, мы проиграли именно по этой причине. Их можно разделить на три разных класса. Но мнение, будто война это дело одних профессиональных военных, ложно даже применительно к прошлым войнам, а на его основании делаются два ложных вывода: во-первых, что война затрагивает жизнь народа лишь частично, а во-вторых, что она представляет собой преходящее явление в историческом становлении народа… С обеих этих точек зрения война не воспринимается всерьез, не вызывает потрясение мировоззрения и соответственно не рождает философию войны. Может возникнуть лишь техническая теория ведения войны, стратегическая и тактическая методика и так далее. Но это будет плохая теория, так как решающий фактор на войне – нравственные силы, пушками их не заменить. С названных точек зрения можно еще писать историю войн, но изолированная история войн будет недостаточной. Клаузевиц всегда подчеркивал, что война это продолжение политики иными средствами. И чем более высокие цели ставит перед собой политика, тем ближе война к своей «абсолютной» форме. Согласно тезису Клаузевица, невозможно понять войну, если рассматривать ее как изолированное явление, вне связи с историей народа и политикой. Этот тезис можно перевернуть: Политика – не что иное, как продолжение войны другими средствами…
То, что сказано о теории войны и истории войн, можно сказать и о философии войны, о ее влиянии на мировоззрение. Это влияние не может затрагивать только часть народа и не может быть только интермеццо истории. Военные навыки и народный характер, писал Клаузевиц, должны взаимно усиливать друг друга, только тогда народ может надеяться выстоять… Война и мир, ведение войны и политика с самого начала образуют неразрывное единство.
Только исходя из этого можно понять идею тотальной войны… Нет больше штатских. Как вражеские бомбы могут попасть в каждого, так каждый должен чувствовать себя на своем рабочем месте как на военной службе. Тотальная война включает в себя военный, экономический и мировоззренческий аспекты. Она ставит новые задачи и перед философией. Война это дело не одних инстинктов и чувств, а, по Клаузевицу, в первую очередь – дело разума. Решимость укрепляется четким и целенаправленным мышлением. «Героические решения имеют разумные причины» (Клаузевиц)…
…Мы нащупаем основную проблему, если сведем философию и мировоззрение к третьему фактору – «основной мировоззренческой установке». Мировоззрения и философии меняются, но сохраняются наследственные духовные задатки, характерный тип отношения к меняющимся задачам жизни и философии, отношения к трудностям бытия. На базе этого отношения возникли мировоззрения, которые можно назвать типично немецким, типично западноевропейским и типично восточно-европейским… Отношение к войне особенно хорошо показывает основные мировоззренческие установки больших групп народов. Меняются мировоззрения, меняется характер войн, но основные мировоззренческие установки по отношению к войне и трудностями жизни вообще остаются у больших групп народов теми же самыми…
Войны заставляют осознать эти конечные истоки мировоззрения… Таковы были результаты и войн Фридриха II, и освободительной войны 1813-15 г.г., и войны 1870-71 г.г. и Первой мировой войны…
У народов Европы можно различить три вышеупомянутые основные установки. Под «Западной Европой» мы понимаем, в первую очередь, англо-французский культурный круг, сформировавшийся в эпоху Просвещения. К нему относятся и США. Под «Восточной Европой» мы понимаем, в первую очередь, территорию бывшей Российской империи.
Если наше предположение верно, оно должно подтверждаться и способом ведения войны наших противников. Один мой ученик воевал и на Западном, и на Восточном фронте. Он рассказывал мне, что, когда французы попадали в клещи, обычно можно было заранее рассчитать, что они будут делать, чтобы вырваться из клещей. Они всегда делали самое разумное, то, что скорее всего обещало успех, поэтому способ их действий почти всегда можно было заранее предвидеть. Когда же в клещи попадали русские, от них можно было ожидать всего, даже самых неразумных действий; они совершенно непредсказуемы и идут даже на бессмысленные массовые жертвы. По мнению этого молодого офицера, разные методы обороны и контратак вполне соответствуют национальным различиям этих двух народов, особенно ярко проявляющимся в их мировоззрении и философии.
В Западной Европе для французских философов, начиная с Декарта, главным было ясное, четкое и методическое мышление. Они убеждены, что этим способом можно преодолеть все трудности жизни. Человек и природа по сути своей хороши, их надо только правильно понять, и постепенный прогресс приведет человечество ко всеобщему счастью. Цель – максимальное облегчение жизни… Можно легко показать, как этот образ мыслей рационалистической философии Франции выразился в стремлении западноевропейских демократий осчастливить весь мир, в создании линии Мажино и вообще во французском способе ведения войны.
Для эмпириков Англии и прагматиков США все решает успех. Всем известен лозунг Бентама: «Наибольшее счастье наибольшего числа людей». При этом следует помнить, что английское слово «happiness» означает не душевное удовлетворение, а материальное благосостояние. Англичане и американцы и войну ведут ради внешних успехов. И религиозность, которой сами англичане мотивировали свою жажду мирового господства, отличается переоценкой внешних успехов. Макс Вебер даже происхождение современного капитализма объяснял религиозными установками англоамериканского протестантизма. По Кальвину, вся человеческая жизнь предопределена Богом. Заранее определено, принадлежит ли человек к немногим избранным или к массе проклятых. Своими делами никто не может изменить свою судьбу… Главным внешним признаком богоизбранности считается богатство… Немцы сегодня воспринимают религиозную фразеологию Черчилля и Рузвельта как лицемерие, но не следует забывать, что у англосаксов издавна иные установки, чем у нас, что для них внешний успех и религиозное призвание взаимосвязаны. Только успех оправдывает в их глазах все дела, и войну в том числе… Ницше говорил, что одни англичане стремятся к «счастью». Из войны они стараются сделать спорт, при заключении мира награбить как можно больше богатств, а тяготы войны переложить на союзников, и все это – в религиозном обрамлении. Еще Томас Мор, которого католическая церковь объявила святым, рекомендовал в своей «Утопии» (1516 г.) именно так относиться к союзникам.
Совсем иные мировоззренческие установки в Восточной Европе, особенно в России. Примечательно, что эти религиозные установки при посредстве мистиков нового времени, таких как Тихон Задонский, сохранились до XIX века и оставались главными как для писателя Достоевского, так и для философа В.Соловьева. Все грехи и страдания, любая борьба и нужда сразу же исчезали для них или становились совершенно ничтожными, если отягченный грехами человек обращался к Богу. В принципе, в мире вообще нет зла. Откуда ему взяться, если мир создал Бог? Злыми кажутся только люди, отпавшие от Бога, но как только они возвращаются к Богу, видимость зла сразу же исчезает и тотчас должно возникнуть «Царство Божие на земле». Эта вера во внезапное спасение мира заменяет в русском мировоззрении обычный в Западной Европе расчет на внешний успех. Для Достоевского русский народ – народ «богоносец», который должен принести в утратившую веру Западную Европу истинного Христа как Спасителя и тем способствовать спасению всего мира. Даже завоевание Константинополя он рассматривал как средство для достижения этой цели. «Война это не всегда бич, а иногда единственное спасение», - так буквально писал Достоевский. Эти религиозные идеи позже обрели совершенно светскую форму, но даже в большевизме еще сказывается та же самая основная мировоззренческая установка. Доказательством может служить странная поэма А.Блока «Двенадцать»… в конце ее вдруг появляется Иисус Христос, и 12 бандитов оказываются не кем иным, как апостолами нового спасителя мира (недаром их именно Двенадцать). Все жестокости и грубости, все несчастья и страдания, описанные в этой странной поэме, вдруг превращаются в ничто, если они ставятся на службу внезапно открывшейся перспективе спасения мира. Поэтому Блоку остается только поставить Христа во главе его 12 красногвардейцев, чтобы все их преступления получили благословение свыше.
Такие установки сказываются и на русском способе ведения войны, что мы видим на Восточном фронте. Русские готовы на любые жертвы и жестокости. Они бессмысленно жертвуют миллионами людей ради достижения совершенно незначительных стратегических преимуществ, которые не могут решить исход войны. Здесь тоже стремятся к успеху, но к конечному успеху, который должен прийти так же внезапно, как «Царство Божие на земле» по Достоевскому и Соловьеву, как появляется Христос в поэме Блока. Здесь нет постепенного прогресса от успеха к успеху, который должен в конце концов осчастливить мир, а есть лишь внезапное преображение мира. Поэтому можно и должно делать даже внешне бессмысленное, лишь бы нанести ущерб врагу. Нужно расшатать фронт противника, а потом внезапно прорвать его.
Западноевропейские и восточноевропейские установки и отношение к войне кажутся совершенно противоположными и тем не менее, если сравнить их с немецкой установкой, обнаружится их общая черта – расчет на успех, так как только успех придает смысл человеческим деяниям, в том числе и войне. Если спросить на Западе и на Востоке, в чем ценность и значение отдельной человеческой жизни, в частности, жизни солдата, вам ответят: в том, что она средство достижения конечного состояния, до которого сам этот человек, по всей вероятности, не доживет. Сами по себе его действия, таким образом, ценности не имеют. Хуже того: они обретают ценность лишь в том случае, если достигнут успех, и бессмысленны, если успеха нет, то есть если мир не осчастливлен капитализмом и демократией или не спасен коммунизмом и бесклассовым обществом. Таким образом, индивидуальная жизнь сама по себе не имеет смысла ни на Западе, ни Востоке Европы: она может обрести смысл и ценность в случае успеха и утратить их при неудаче.
Для немецких основных установок успех и неудача вообще не играют решающей роли. Даже совершенно безуспешные действия не кажутся нам бессмысленными, если они предприняты из убеждений, имеющих ценность сами по себе. В этом плане весьма показательно, что годовщина 9 ноября 1923 года празднуется у нас более торжественно, чем годовщины великих побед… Эта основная установка определяла и отношение наших великих мыслителей к войне.
Германско-немецкая основная установка проявляется уже в Эдде, особенно в поэме «Вёлуспа». В ней описывается «Рагнарёк», сумерки богов, гибель многих богов в конце времён. Нет ничего более характерного для мировоззрения народа, чем его представления о своих богах. Германский поэт, автор «Вёлуспы», не мыслил Одина и Тора бессмертными. Они тоже должны умереть, знают об этом и принимают свою судьбу. И великие воины, павшие на полях земных битв, собираются в Валгалле только для последней битвы, в которой они должны погибнуть окончательно. Они знают об этом, и тем не менее с твердой решимостью готовы вступить в борьбу без надежды на успех. Но их жертвы налагают обязательства на грядущие поколения, которые не могут просто беззаботно наслаждаться тем, что другие завоевали.
Те же установки, что и в Эдде были главными и для прусского генерала Карла фон Клаузевица (1780-1831). Настоящая война, которую он называл «абсолютной», это не «легкая, удобная шпага», а «грозный боевой меч, который поднимают обеими руками со всей силой, чтобы ударить один раз»… В одном письме прусскому кронпринцу (будущему королю Фридриху-Вильгельму IV) Клаузевиц советовал чаще всего думать о самых опасных ситуациях. Только постоянное проигрывание крайних ситуаций с возможностью полной неудачи позволяет принимать героические решения на разумных основаниях. В великие моменты жизни, в шуме битвы часто невозможно заранее взвесить преимущества и недостатки того или иного действия и рассчитать вероятность успеха. Часто приходится действовать вопреки вероятности удачи, если нельзя сделать ничего лучшего. Чтобы в таких случаях не терять спокойствие и твердость, надо свыкнуться с мыслью о героической гибели. Без такой твердой решимости нельзя сделать ничего великого даже на самой удачной войне, не говоря уже о неудачной.
Фридрих II часто думал о собственной гибели еще во время двух первых силезских войн. Свыкнувшись с этой мыслью, он предпринял в Семилетнюю войну памятную атаку при Лейтене не потому, что рассчитал заранее, что косой строй даст ему наилучшие шансы победы над австрийцами. Накануне битвы он сказал своим генералам: «Я должен отважиться на этот шаг. Мы должны побить врага или все поляжем перед его батареями»…
Иногда приходится слышать, будто воинственные установки несовместимы с истинной религиозностью. Однако А.Розенберг справедливо изображает Майстера Экхарта не монахом, а рыцарем. Майстер Экхарт так писал о страданиях Христа и наших страданиях: «Хороший рыцарь не жалуется на свои раны, когда видит короля, который был ранен вместе с ним»… Все страдания и искушения в человеческой жизни Майстер Экхарт воспринимал как рыцарскую борьбу. Неверно, будто грех это бремя, которое ставит человека на колени. Наоборот, грех и даже склонность к греху побуждает человека к действию… Таким образом, у Майстера Экхарта нет и речи о поисках у Бога спокойного убежища. Рыцарскую борьбу он считал необходимой предпосылкой того, что человек определяет свое собственное отношение к Богу…
Майстер Экхарт был доминиканским монахом, которого католическая церковь осудила к концу его жизни, а в последнее время снова стала предъявлять на него претензии. Мне эти претензии кажутся необоснованными.
Еще меньше поводов отвергать по якобы религиозным мотивам наше положительное отношение к войне у протестантов. Достаточно вспомнить знаменитый гимн Лютера, в котором о Боге говориться как о «грозной крепости» и «хорошем оружии», чтобы получить представление о мужественных и воинственных установках Лютера и в религиозных вопросах… В отличие от мягкосердечного и миролюбивого Эразма Роттердамского, Лютер любил вспоминать слова: «Не мир пришел я принести, но меч»… Лютер призывал Эразма прекратить сетования об утраченном мире, так как война берет свое начало в Боге. Конечно, это относилось, в первую очередь, к религиозной войне, но и об обычных войнах Лютер думал так же. Он считал, что в мире необходим твердый порядок, а его не установить без применения силы. Поэтому никто не должен жаловаться даже на несправедливую власть – и она тоже от Бога… Но Лютер был не за любую войну, развязанную из прихоти, а только за действительно необходимую войну…
Философ-сапожник Якоб Бёме (1575-1624) пережил ужасы начавшейся Тридцатилетней войны и тем не менее он положительно относился к войне, хотя и не ко всякой… Он писал, что душа человека должна держаться «как рыцарь в битве». Только благодаря борьбе жизнь может «расти» и становиться великой. Человек в жизненной борьбе должен находиться на передовой. «Воля должна быть рыцарем и сражаться против испорченной воли». «Если ты не хочешь сражаться, ты не победишь и тебя убьют в твоей теплой постели». Но окончательная победа на Земле недостижима. Высшее чего можно достичь, это сохранить стойкость и в смертный час… Беме осуждал междоусобицы князей, но признавал священную, народную войну.
Свидетелем войн совсем иного типа был Лейбниц. Тогда существовала угроза, что французы оккупируют все левобережье Рейна. Лейбниц призывал всех немцев забыть о своих эгоистических интересах и подчинить всю экономическую жизнь требованиям войны. Это уже была идея экономически «тотальной» войны. Положение Германии особенно трудное, поскольку она расположена в центре Европы, и если она не будет единой, она может стать яблоком раздора для соседей…
Лейбниц по праву считается первым великим представителем философского движения, которое мы называем «немецким идеализмом» и которое наряду с нашей великой классической поэзией и музыкой признается высшим культурным достижением немецкого народа. В последнее время нет недостатка в противниках этого «немецкого идеализма». Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля упрекают в том, что они создали далекое от мира царство идеалов, потому что не хотели заниматься политикой. Если о Канте и его отношении к войне не знать ничего, кроме названия его работы «О вечном мире», то легко можно впасть в соблазн согласиться с расхожим сегодня ложным мнением о «немецком идеализме». Но если на самом деле внимательно прочитать то, что Кант писал о войне, это мнение разрушится. Уже в «Критике чистого разума» Кант объявил недоказуемыми бытие Божие, нашу свободу и наше бессмертие. В них можно верить, но нельзя точно знать, что они существуют. То же самое и с нашей нравственностью. Нет никаких общих рецептов добродетели. Никому нельзя сказать, что он должен делать в своей особой ситуации – человек должен сам принять решение. Кантовское учение о категорическом императиве не говорит о том, что нужно делать в каждом конкретном случае, а лишь о том, что в каждом случае, при любых обстоятельствах, нужно принимать решение, исходя из долга, а не просто из наклонности. Это каждый раз новая задача. Поэтому и наша нравственность всегда остается несовершенной. Сомнительно даже, обладает ли хоть кто-нибудь нравственно «доброй» волей в смысле Канта. Но, несмотря на это, остается задача самому стать нравственным. На этом пути приходится преодолевать серьезное сопротивление. Даже война, которую Кант считал величайшим злом, с этой точки зрения необходима и неизбежна. Вечный мир – дело далекого будущего, а преждевременное смешение народов и избавление их от внешней опасности замедлило бы развитие культуры и привело бы к неизлечимой порче. Вечный мир – недостижимый идеал, но к нему надо стремиться. Война пробуждает в людях новые силы. Для войны не нужно особых стимулов, она коренится в человеческой природе и даже представляет собой нечто благородное. Кант иногда даже называет войну «героическим лекарством» и говорил, что долгий мир благоприятствует духу торгашества, а вместе с ним низкому эгоизму и трусости и снижает уровень мышления народа. Тех же, кто ожидает, что люди достигнут морального совершенства и установится вечный мир, Кант высмеивает как мечтателей…
Для Фихте самые сильные переживания были связаны с поражением Пруссии в войне 1806-1807 г. и подготовкой освободительной войны 1813-1815 г. Уже в статье 1807 году о Макиавелли он подчеркивал благотворность войн и издевался над так называемым «почетным» миром, который не является настоящим миром, а дает врагу возможность возобновить войну в выгодной для него ситуации. В 1813 году в лекциях «О понятии настоящей войны» он впервые выдвинул идею народной войны под лозунгом: «Лучше смерть, чем потеря свободы».
В заключение еще несколько замечаний об отношении к войне Гегеля и Ницше. Им обоим на протяжении последних десятилетий во враждебных нам государствах совершенно несправедливо приписывается восхваление грубой силы, презрение к законам и необузданная воинственность. Оба они считаются, например, в Англии глашатаями так называемого прусского «милитаризма».
Гегель положил в основу своего мировоззрения и своей философии понятие Абсолюта, в отличие от которого все конечное является преходящим. «Небытие конечного это бытие Абсолюта». В этой основной идее диалектики Гегель выражается трагизм его мировоззрения. Длительное счастье отдельных людей и народов невозможно. «Счастливые периоды это пустые страницы мировой истории. Война напоминает человеку, что государство выше отдельной личности и последняя обретает смысл жизни лишь тогда, когда благодаря ее самопожертвованию сохраняется независимость государства. При этом государство не должно рассматриваться только как буржуазное общество, конечная цель которого – защита жизни и собственности отдельных личностей. Нравственный момент войны, по Гегелю, заключается в том, что она требует безусловной готовности всех к самопожертвованию. Поэтому война не необходимое зло и не случайность. Она служит проверкой нравственного здоровья народов. (Ту же самую мысль выражал Гельмут фон Мольтке, когда он писал: «Вечный мир – это мечта, и даже не прекрасная. А война – часть божественного мирового порядка. На ней проявляются самые благородные добродетели человека… Без войны мир погряз бы в материализме»)… Так что нравственный смысл войны – в создании сверхиндивидуальной общности, а не просто в усилении государства.
Гегель отвергал также идею международного суда, который хочет быть чем-то большим, нежели просто посредником между государствами. Каждое государство имеет свою собственную «нравственную субстанцию», которой другие не должны касаться. Прежде всего, нельзя применять к государственной жизни мерки буржуазной «морали». Частную мораль государство поднимает на более высокий уровень. Так во время войны разрешается и даже требуется убивать других людей в интересах государства, не испытывая к ним личной ненависти. Даже солдатская храбрость это не только личное достоинство: нельзя из личного тщеславия нарушать дисциплину. Гегель не считал настоящей храбрость разбойника или рыцаря, а только ту храбрость, которая выражается в готовности к самопожертвованию на службе государству.
Нам гегелевская философия государства не нравится уже потому, что она ставит государство выше народа, а в философии истории Гегеля народы это только этапы развития всеобщего «мирового духа». Гегель не понимал решающую роль великих личностей, считая их только «делопроизводителями мирового духа». Наконец, все становление Гегель воспринимал через призму своего диалектического метода, который в виде пустой схемы был заимствован марксистами и искажен с целью исключения какой-либо личной свободы. Но в том, что Гегель писал о войне, мы находим подтверждение наших собственных переживаний в 1914-1918 г.г.
Так же, как и в случае с Гегелем, отношение Ницше к войне ложно толкуется нашими врагами как прославление грубой силы. Но достаточно вспомнить об отрицательном отношении Ницше к бисмарковской Империи и к переоценке внешних успехов и материального благосостояния в эпоху грюндерства, чтобы понять, что не на это была направлена его «воля к власти». Речь шла о внутренне здоровой, сильной жизни, а не о простом материальном превосходстве, не о том, что англичане называют «happiness». В посланном Вагнеру предисловии к «Рождению трагедии» Ницше писал об этом: «Я не могу сказать, каким образом связываю я мои надежды с нынешней кровавой славой немецкого имени… Я питал эти надежды, когда земля дрожала под шагами Ареса, и, наблюдая ужасные последствия войны, я обдумывал свою тему… и мои мысли витали над тремя безднами трагедии, имя которым – безумие, воля и горе. И откуда мог бы я почерпнуть утешительную уверенность, что будущий герой трагического познания и греческой жизнерадостности при познаниях и жизнерадостности совершенно иного типа не будет задушен уже в колыбели?» Неприятие грубой государственной силы проявляется у Ницше уже здесь, но к войне он, тем не менее, относится положительно…
«Я не могу не видеть в господствующих сегодня национальных движениях и одновременном распространении всеобщего избирательного права, прежде всего, страха перед войной, который лежит в основе этих движений, а также самих боящихся, этих бездарных торгашей, которые, не обладая от природы государственным инстинктом, научились ставить политику на службу бирже и превращать государство и общество в аппараты собственного обогащения. Против угрожающей с этой стороны подмены государственной тенденции денежной есть только одно средство: война и еще раз война. Только она может показать, что государство основано не из страха перед демоном войны, ради защиты эгоистических одиночек, а ради того, чтобы любовь к отечеству дала этический стимул, указывающий на его гораздо более высокое предназначение».
Идея борьбы и права сильного перед лицом трусливой массы рабов лежит в основе учения Ницше о «воле к власти». «Свободный человек это воин. Чем измеряется свобода, как отдельных людей, так и народов? Тем сопротивлением, которое им пришлось преодолеть, трудами, благодаря которым они остались наверху… Народы, которые становились чем-то ценным, никогда не достигали этого при либеральных учреждениях: великая опасность делала из них нечто, заслуживающее уважения, опасность, которая только и помогает нам познать наши доблести, наш дух, которая заставляет нас быть сильными… Первое правило: надо испытывать необходимость быть сильным, иначе им никогда не станешь…»
«Это пустые мечты и прекраснодушие, ожидать еще чего-то от человечества, если оно разучилось вести войны». Но этот тезис не относится к сильным и здоровым народам. «Чем полнее жизнь, тем скорее готовность отдать жизнь за одно сильное ощущение. Народ, который так живет и чувствует, не нуждается в войнах. «Даже всеобщую воинскую обязанность Ницше считал противоядием против демократической расслабленности, так как она воспитывает мужские доблести.
Но великая опасность для победившего в войне народа заключается в глупом стремлении безмятежно наслаждаться плодами победы. Из-за такой глупости была обречена на гибель бисмарковская империя, потому что победа в войне 1870-71 г.г. не была осмыслена внутренне.
Мнение автора сайта не всегда совпадает с мнением авторов публикуемых материалов!
